Иван на стуле, как Черт в кастрюле

Дневник фестиваля от Донецкого

«Иван и Черт», Санкт-Петербургский театр «Мастерская», 9 февраля, вторник, 19.00.

На псковскую публику «Иван и Черт» произвел (не побоюсь этого слова) ошеломляющее впечатление, в чем публика честно и призналась - после спектакля организаторы фестиваля устроили на малой сцене нечто вроде «дискуссии» с актерами и режиссером Андреем Горбатым, вот и разоткровенничались: не ожидали, мол, что из философского диспута о Боге и неверии можно сделать столь динамичный триллер. Аплодировали, разумеется, стоя и истерично выкрикивали: «Браво!», как это и принято в Пскове, но это не был ритуальный, дежурный восторг; аплодисменты предназначались исключительно тому художественному событию, что произошло, случилось в этот вечер на сцене.

А случилось почти невероятное: канонический эпизод из «Братьев Карамазовых» Достоевского, тот, где Иван расщепляется на себя, собственно Ивана, и своего двойника Черта, вдруг материализовавшегося из шкафа, был исполнен и воплощен настолько неожиданно и виртуозно, что зритель испытал шок. В чем, повторюсь, постфактум и признался.

Сеанс шизофрении разыграли Дмитрий Житков (Иван Карамазов) и Антон Момот (Черт). Сыграли так, что возникло полное впечатление, что Иван и Черт - это один человек. В сознании сразу и невольно возникли образы из картин английского художника Фрэнсиса Бэкона: эти искаженные, деформированные тела. Вернее, тело, только расколотое на две неравные половины.

Впрочем, наш Черт вовсе не экспрессионистский страшила, а красивый и ловкий молодой человек в желтом (цвет безумия), выскакивающий из шкафа, действительно, как черт из табакерки, эффектно и стремительно исполняющий «пляску святого Витта» и совершающий акробатический кульбит - прыжок через голову. Наш Черт не мог банально возникнуть из воздуха, словно привидение, ему потребовался цирковой трюк. Выход на сцену - тоже тур-де-форс.

Вот вроде их двое, и на раздвоение «работает» остроумная декорация (художник - Елена Чернова): круглый стол, внезапно распадающийся на две равные части; кровать в углу, точно так же неожиданно разделяющаяся на две половины, как ящик у фокусника, и разъезжающаяся на колесиках в разные углы темной комнаты; разрезанная надвое картина, и - два, скрученных в одно думающее существо, философа посреди гостиничного номера, решающие «последние вопросы»: есть ли Бог и бессмертие? И если нет, то все ли человеку позволено? И является ли сам материализовавшийся Черт доказательством существования Бога? «Если доказан Черт, то еще неизвестно, доказан ли Бог».

Кроме этих философских вопросов, параллельно возникает и чисто психиатрический  момент, знакомый всем, кто когда-либо пережил психоз (по-русски «белочку»): Иван все никак не может понять, реален его Черт, материален, явился ли он из Потустороннего мира, из секретного шкафа типа «телепорта», или он все-таки просто его индивидуальная галлюцинация, не больше? Как доказать, что его Черт - всего лишь глюк? Игра болезненного воображения? Поймать на совпадении с собой? Иван и ловит, верней, пытается. Да не всегда получается. Черт ускользает - то в шкаф, то на винтовую лестницу, то в якобы собственную самобытную мысль. И все старается убедить Ивана в оригинальной экзистенции.

Диалог Ивана с Чертом, впрочем, и сам по себе занятный, был бы не полон без сюжетного контекста романа Достоевского. И тут на помощь приходит кабацкий оркестрик: контрабас (Андрей Дидик, он же рассказчик), аккордеон (Евгений Семин), скрипка (Ульяна Лучкина). Этих инструментов и голоса рассказчика хватает, чтобы буквально в пять-десять минут пересказать всю коллизию «Братьев Карамазовых»: кто убил отца, кто научил, кого подозревает суд?

Иван в ситуации перед выбором возвращается в свой нумер и походя спасает пьяненького мужичка (Георгий Воронин). Если бы не Иван, мужичок бы замерз в метель на улице, и этот добрый поступок - уже сигнализирует: Иван готов к признанию: я убил отца! Однако натура человеческая скользкая, порочная, ищущая оправданий, так что явлению Черта даже удивляться не стоит. А стоит поиграть с ним в гляделки. Иван и играет, и в этой игре будто сливается с господином в желтом. И начинается странная «проверка на вшивость»: Черт интригует, сам себе противоречит, старается запутать Ивана, пытается его заставить поверить в себя хотя бы на гомеопатическую дозу.

Черт то кувыркается на лестнице, то падает на пол, как простой человек: «Ревматизмы опять пошли! Я - Сатана, но ничто человеческое мне не чуждо». Иван и сам в недоумении, вдруг поймав себя на мысли, что его Черт мыслит, следовательно существует (сogito, ergo sum): «Постой! Это ты взял не у меня! Это мне в голову никогда не приходило! Странно...» - недоумевает Иван, а Черт глумится, рассказывая о своей мечте, де, всегда хотел бы воплотиться в толстую семипудовую купчиху и свечки в церкви ставить. И вообще: завидует он людям. Пусть люди и страдают, но страдание есть жизнь, а иначе был бы сплошной молебен.

Иван восстает против подобных чертовых прерогатив, пытается спорить: «Ты есть я, и более ничего, ты - дрянь, ты - моя фантазия!». И вправду, как такому великому человеку, как Иван, мог явиться столь худой пошлый Черт? Иван устает от своей галлюцинации и засыпает, а кабацкий разбитной оркестрик уже исполняет легенду-песенку о Великом Инквизиторе. Вот явился опять на Землю Христос в человеческой плоти, а что с ним делать? Нужен он Матери-Церкви? Да нисколечко! Ибо что с бестолочью-то этой делать? И Великий Инквизитор указывает на пьяненького спящего мужичка, счастливо прикорнувшего в своем тулупчике у теплой сцены.

И фабула романа неминуемо движется к своей кульминации: проснувшийся, больной Иван умывается и вдруг узнает, что убийца Смердяков повесился. Все, свидетелей нет. И что теперь делать? Природа-то берет свое. Не всякий человек способен на самооговор. И летит человек вверх тормашками. Иван полностью сливается с Чертом, он и Черт - одна плоть, одна черепушка, одна голова, одно сознание (на уровне театрального приема это решается как монолог Черта, а Иван беззвучно артикулирует, будто произносит текст под чертову фонограмму).

И вот он суд, то ли реальный, то ли воображаемый, и знаменитая крылатая фраза: «Ну, кто ж из нас не желает смерти своего отца?» Понятно, что отец здесь не просто отец физический; отец - транспозиция Бога. А Бога убить - дорогого стоит. В XX столетии Бога убивали миллионы раз и самыми изощренными способами.  

«Вы в своем уме?» - интересуется суд у Ивана.

«Да в том-то все и дело, что в своем!» - признается Иван, и следует жалобный, несчастный вопрос: «Отчего, что ни есть, так глупо?».

Иван побежден, раздавлен, уничтожен собственным ничтожеством: «Мне в удел остаются только пакости». Он признается в содеянном, но не раскаивается. И так жаль, что столь блестящий, интеллектуально одаренный и даже добрый человек оказывается, извините... говном. Вот где настоящая трагедия! Достоевский без достоевщины. И Иван исчезает в своем безумии в нуль, как мы знаем из романа, окончательно превращается в ничто, в «овоща».

Однако спасенный им пьяненький мужичок жив и весел, являя как бы чистый «фольклор». Финальная кода - развеселая песенка нашего мужичка: «Эх, поехал Ванька в Питер», и безумные, пустые, как бутылки без пробок, глаза этого русского мужичка... не то чтобы вселяют надежду - какая уж тут надежда? Но указывают какой-то иной путь. Подальше от праздных умствований. Поближе к почве, к чернозему. Здесь напомню, что фамилия Карамазовы так и переводится на русский: Черноземовы.

Наши зрители после спектакля все интересовались у артистов: а все-таки, что такое эта постановка - опыт, эксперимент, может быть, импровизация? И актер Георгий Воронин, по-моему, озвучил самую точную версию: спектакль «Иван и Черт» - это приключение. Я бы добавил - трип, почти наркотический. Во всяком случае, со сдвигом в сознании. Вернее, в головах зрителей, в которых нечто приключилось. Что-то включилось, а что-то выключилось. А поспособствовали этим ментальным «переключениям каналов» Иван Карамазов и его альтер эго - Черт.

Саша Донецкий, фото пресс-службы ТКД Псковской области